![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
tomtarВ тихом уголке прибрежного бульвара в Малаге стоит широкая скамейка, церемонно сторонясь своих незатейливых сестер. Солидное место для короткого отдыха, оно же памятник себе минувшему, из века более неторопливого. В 1929 году городской совет поставил здесь уютную керамическую скамейку с двумя шкафчиками по краям. В шкафчиках были книги: женщины, приводившие детей на игровую площадку, могли скоротать время за чтением. Книги можно было брать домой (с условием вернуть их после прочтения, разумеется) - для многих книги были непозволительной роскошью, для женщин же и вовсе считались никчемным занятием, и какой-то добрый человек придумал такую читальню на свежем воздухе.
Книжная скамейка исправно несла свою службу. Увы, как водится, всегда найдутся те, кому рушить радостнее, чем строить, и со временем книги истрепали и растащили, полки побили, изразцовые плитки повыщербились... Библиотечка на бульваре закрылась. Но к столетию городского парка на прежнем месте установили новую скамью-читальню, копию старой, только книги на полках теперь тоже керамические, "антивандальные". Этот своеобразный памятник называется "Старинная женская библиотека". На корешках сплошь испанские классики: Кальдерон де ла Барка, Сервантес, Бласко Ибаньес, Перес Гальдо, Луис де Леон, Мария Самбрано, Антонио Мачадо...
Имена на слуху, но не более. Плохо я знаю испанскую литературу...
Разве что стихи - чуть-чуть.
Да сотворим имена.
Нам недолгая жизнь дана.
Жизнь вещей - и та коротка.
Остаются навеки одни имена:
не любовь - о любви строка,
не цветок - названье цветка.
У любви и цветка
жизнь - бессмертье, когда им даны имена.
Да сотворим имена!
(Х.Р.Хименес "Поэту для ненаписанной книги" )
Нобелевский лауреат Хуан Рамон Хименес на скамейке-библиотеке, кажется, не представлен. Жители Малаги почтили его по-другому - нежно и просто, как, наверное, только и можно было сделать. На той самой площадке, где некогда играли дети женщин, присевших с книгой на "читальную скамью", стоит маленький бронзовый ослик. Это Платеро - герой печальной и прекрасной андалузской элегии Хименеса "Платеро и я".
"Платеро и я" - это стихи в прозе, строки, то рассыпающиеся дробной трусцой, то замирающие в очарованном ожидании. Поэт и ослик странствуют по дорогам испанского юга от весны до весны, бесцельно, бесхитростно, настигаемые покоем и нежданной болью... И от солнца и ветра так хорошо и мягко сердцу.
"Платеро маленький, мохнатый, мягкий — такой мягкий на вид, точно весь из ваты, без единой косточки. Только глаза у него кристально твердые, как два агатовых скарабея... Я ласково окликаю: "Платеро?"— и он бежит ко мне, и радостная рысца его, похожая на россыпь бубенцов, словно смеется..."
Андалузский пейзаж скользит солнечными бликами, эхо детскими голосами доносит беспощадные взрослые песни.
"Хрупким, точно стеклянная струйка, голосом девочка с нездешним говором, приезжая, заводит высоко, как принцесса:
Была-а-а я графи-и-ине-е-ей, а ста-а-ала вдо-о-ово-ой..."
"Лиловой от солнца и синевы, меловой тесниной Соляного проулка бредут мальчик и осел. Мальчик — крохотный человечек, упрятанный в обвислую широкую шляпу, — весь погружен в свое немыслимое сердце горца, где одна за другой тихо возникают песни.
...И просил, и моли-и-и-ил, и не вымолил я-а-а-а...
Время от времени мальчик резко останавливается, словно разбуженный улицей, расставляет коротенькие ноги, упирается для крепости босыми глиняными ступнями и, углубляя звук ладонью, затягивает хмурым голосом, который снова становится детским на долгом «о»:
— А-а-абрико-о-о-осы!
Потом, словно выручка ему не дороже плевка, вновь заводит вполголоса задумчивое цыганское:
...Не винил я тебя-а-а-а, и вина не твоя-а-а-а..."
"У большого ручья, разбухшего от недавних ливней, встретилась нам увязшая повозка, почти скрытая грузом апельсинов и травы. У колес, оборванная и грязная, плакала девочка, силясь помочь ослику — увы, намного щуплей и слабей Платеро. Ослик, наперекор стихиям, безнадежно пытался выволочь повозку, под рыдающие крики девочки. Старание было бессильным — как детская отвага, как усталый ветер, обморочно сникший среди цветов.
Я погладил Платеро и , как сумел, подпряг его к повозке, впереди хилого собрата. Ласковое понукание — и Платеро одним рывком выволок повозку и осла из хлябей на бугор.
Господи, как улыбнулась девочка! Словно закатное солнце, расколотое в сырых облаках на куски янтаря, зажглось в ее чумазых слезах."
Там, на страницах с недлинными главками, много животных - кони, мулы, ослики, псы... Бедная рабочая скотинка. Платеро иной, он друг, кроткий и верный спутник, умеющий слушать.
"И совсем уж издалека завидует голос пастушонка:
— Айи-и! Мне бы такого ослаа-а-а..."
"Едва мы вышли на площадь, ряженные колдуньями женщины в длинных белых рубахах и зеленых, венках на черных разметанных волосах замкнули Платеро в свой одичалый хоровод и , держась за руки, весело закружились.
Платеро в замешательстве, он топорщит уши, задирает голову и, словно скорпион в огненном кольце, панически силится выскользнуть. Но он такой маленький, что ведьмы его не боятся и все кружатся с пеньем и хохотом. Детвора, чтобы пленник заревел, кричит по-ослиному. Вся площадь уже исступленный оркестр меди, смеха, ослиного рева, пенья, бубнов и жестянок...
Наконец Платеро с мужской решимостью прорывает круг и трусит ко мне, жалуясь, путаясь в пышной сбруе. Он не для карнавалов... Для них мы не годимся..."
"Мама Тереза — вспоминает моя мать — перед смертью бредила цветами...
В бреду, вспоминает мать, она звала какого-то незримого садовника. Кого-то, кто ласково повел бы ее по тропинке к зацветшей вербене. Этой дорогой и возвращается она ко мне, сберегшему ее, как ей хотелось, если не в сердце, то в теплой памяти, словно в том шелке, что она любила, тонком шелке с мелкими цветами, братьями никлых гелиотропов и ночных светляков моего детства."
"Был апрельский вечер. Его прозрачность, золотая на закате, стала серебряной и светилась ровно и стеклянно. В распахнутом небе, изумрудно сквозя, густела синева. Я возвращался грустный...
Возвратный путь... откуда? зачем? куда?..
Но все сильней в теплой свежести сумерек пахли ирисы — тем запахом, настойчивым и смутным, когда цветка не видно и цветет один запах, насквозь пронизывая из нелюдимой темноты.
— Душа моя, ирис во тьме! — сказал я .
И вдруг ощутил под собой Платеро — позабытого, словно он был моим телом."
Но однажды в полдень смирный маленький ослик покинет хозяина, уйдя по вербеновой тропке за незримым садовником, в компанию к Лорду, старому кенару и Агедилье, бедной дурочке с улицы Солнца, что дарила груши и гвоздики.
"По затихшей конюшне, раз за разом загораясь в оконном луче, кружилась чудесная трехцветная бабочка...
Платеро, ты видишь нас, правда?
Да, ты видишь меня. И я, чудится, слышу, да, я слышу, на погожей вечерней заре, как окликает виноградную долину твой теплый заплаканный голос."
Книжная скамейка исправно несла свою службу. Увы, как водится, всегда найдутся те, кому рушить радостнее, чем строить, и со временем книги истрепали и растащили, полки побили, изразцовые плитки повыщербились... Библиотечка на бульваре закрылась. Но к столетию городского парка на прежнем месте установили новую скамью-читальню, копию старой, только книги на полках теперь тоже керамические, "антивандальные". Этот своеобразный памятник называется "Старинная женская библиотека". На корешках сплошь испанские классики: Кальдерон де ла Барка, Сервантес, Бласко Ибаньес, Перес Гальдо, Луис де Леон, Мария Самбрано, Антонио Мачадо...
Имена на слуху, но не более. Плохо я знаю испанскую литературу...
Разве что стихи - чуть-чуть.
Да сотворим имена.
Нам недолгая жизнь дана.
Жизнь вещей - и та коротка.
Остаются навеки одни имена:
не любовь - о любви строка,
не цветок - названье цветка.
У любви и цветка
жизнь - бессмертье, когда им даны имена.
Да сотворим имена!
(Х.Р.Хименес "Поэту для ненаписанной книги" )
Нобелевский лауреат Хуан Рамон Хименес на скамейке-библиотеке, кажется, не представлен. Жители Малаги почтили его по-другому - нежно и просто, как, наверное, только и можно было сделать. На той самой площадке, где некогда играли дети женщин, присевших с книгой на "читальную скамью", стоит маленький бронзовый ослик. Это Платеро - герой печальной и прекрасной андалузской элегии Хименеса "Платеро и я".
"Платеро и я" - это стихи в прозе, строки, то рассыпающиеся дробной трусцой, то замирающие в очарованном ожидании. Поэт и ослик странствуют по дорогам испанского юга от весны до весны, бесцельно, бесхитростно, настигаемые покоем и нежданной болью... И от солнца и ветра так хорошо и мягко сердцу.
"Платеро маленький, мохнатый, мягкий — такой мягкий на вид, точно весь из ваты, без единой косточки. Только глаза у него кристально твердые, как два агатовых скарабея... Я ласково окликаю: "Платеро?"— и он бежит ко мне, и радостная рысца его, похожая на россыпь бубенцов, словно смеется..."
Андалузский пейзаж скользит солнечными бликами, эхо детскими голосами доносит беспощадные взрослые песни.
"Хрупким, точно стеклянная струйка, голосом девочка с нездешним говором, приезжая, заводит высоко, как принцесса:
Была-а-а я графи-и-ине-е-ей, а ста-а-ала вдо-о-ово-ой..."
"Лиловой от солнца и синевы, меловой тесниной Соляного проулка бредут мальчик и осел. Мальчик — крохотный человечек, упрятанный в обвислую широкую шляпу, — весь погружен в свое немыслимое сердце горца, где одна за другой тихо возникают песни.
...И просил, и моли-и-и-ил, и не вымолил я-а-а-а...
Время от времени мальчик резко останавливается, словно разбуженный улицей, расставляет коротенькие ноги, упирается для крепости босыми глиняными ступнями и, углубляя звук ладонью, затягивает хмурым голосом, который снова становится детским на долгом «о»:
— А-а-абрико-о-о-осы!
Потом, словно выручка ему не дороже плевка, вновь заводит вполголоса задумчивое цыганское:
...Не винил я тебя-а-а-а, и вина не твоя-а-а-а..."
"У большого ручья, разбухшего от недавних ливней, встретилась нам увязшая повозка, почти скрытая грузом апельсинов и травы. У колес, оборванная и грязная, плакала девочка, силясь помочь ослику — увы, намного щуплей и слабей Платеро. Ослик, наперекор стихиям, безнадежно пытался выволочь повозку, под рыдающие крики девочки. Старание было бессильным — как детская отвага, как усталый ветер, обморочно сникший среди цветов.
Я погладил Платеро и , как сумел, подпряг его к повозке, впереди хилого собрата. Ласковое понукание — и Платеро одним рывком выволок повозку и осла из хлябей на бугор.
Господи, как улыбнулась девочка! Словно закатное солнце, расколотое в сырых облаках на куски янтаря, зажглось в ее чумазых слезах."
Там, на страницах с недлинными главками, много животных - кони, мулы, ослики, псы... Бедная рабочая скотинка. Платеро иной, он друг, кроткий и верный спутник, умеющий слушать.
"И совсем уж издалека завидует голос пастушонка:
— Айи-и! Мне бы такого ослаа-а-а..."
"Едва мы вышли на площадь, ряженные колдуньями женщины в длинных белых рубахах и зеленых, венках на черных разметанных волосах замкнули Платеро в свой одичалый хоровод и , держась за руки, весело закружились.
Платеро в замешательстве, он топорщит уши, задирает голову и, словно скорпион в огненном кольце, панически силится выскользнуть. Но он такой маленький, что ведьмы его не боятся и все кружатся с пеньем и хохотом. Детвора, чтобы пленник заревел, кричит по-ослиному. Вся площадь уже исступленный оркестр меди, смеха, ослиного рева, пенья, бубнов и жестянок...
Наконец Платеро с мужской решимостью прорывает круг и трусит ко мне, жалуясь, путаясь в пышной сбруе. Он не для карнавалов... Для них мы не годимся..."
"Мама Тереза — вспоминает моя мать — перед смертью бредила цветами...
В бреду, вспоминает мать, она звала какого-то незримого садовника. Кого-то, кто ласково повел бы ее по тропинке к зацветшей вербене. Этой дорогой и возвращается она ко мне, сберегшему ее, как ей хотелось, если не в сердце, то в теплой памяти, словно в том шелке, что она любила, тонком шелке с мелкими цветами, братьями никлых гелиотропов и ночных светляков моего детства."
"Был апрельский вечер. Его прозрачность, золотая на закате, стала серебряной и светилась ровно и стеклянно. В распахнутом небе, изумрудно сквозя, густела синева. Я возвращался грустный...
Возвратный путь... откуда? зачем? куда?..
Но все сильней в теплой свежести сумерек пахли ирисы — тем запахом, настойчивым и смутным, когда цветка не видно и цветет один запах, насквозь пронизывая из нелюдимой темноты.
— Душа моя, ирис во тьме! — сказал я .
И вдруг ощутил под собой Платеро — позабытого, словно он был моим телом."
Но однажды в полдень смирный маленький ослик покинет хозяина, уйдя по вербеновой тропке за незримым садовником, в компанию к Лорду, старому кенару и Агедилье, бедной дурочке с улицы Солнца, что дарила груши и гвоздики.
"По затихшей конюшне, раз за разом загораясь в оконном луче, кружилась чудесная трехцветная бабочка...
Платеро, ты видишь нас, правда?
Да, ты видишь меня. И я, чудится, слышу, да, я слышу, на погожей вечерней заре, как окликает виноградную долину твой теплый заплаканный голос."
